Откуда берутся крылатые речевые конструкции? – Каково их назначение? – Что такое крылатые ситуации?

К разряду крылатых мы обычно относим устойчивые и лаконичные выражения афористического толка. Эти выражения входят в устную и письменную речь из канонических памятников, из произведений художественной словесности, из литературных, исторических, кинематографических, телевизионных, рекламных и других источников.

Имеются также в виду меткие изречения, принадлежащие известным общественным деятелям, имена мифологических и фольклорных персонажей, имена, отчества и фамилии литературных героев, обретших нарицательную силу, и т.п1.

Отдельные небольшие фрагменты текста внезапно наделяются самостоятельностью, выпархивают из родовых гнезд и начинают вольное (автономное и даже вполне суверенное) существование. Они заметно обогащают родную речь, повседневное бытовое и профессиональное общение, проникая в журналистику, в публицистические выступления и т.д.

Крылатые слова и выражения предрасположены к тому, чтобы припоминаться кстати, в более или менее сходных коммуникативных обстоятельствах, в разных жанрах речи, часто – в целях неназойливого поучения, озорного или горестного резюме, шутливого или сердитого «приговора», вовремя пришедшей на ум типовой оценки случившегося или происходящего и т.д.

Репертуар крылатых слов постоянно пополняется. Весьма нечетко он подразделяется на повсеместно-распространенный, общеупотребительный (известный еще, как говорится, со школьной скамьи) и узко-корпоративный, элитарный, знакомый сравнительно небольшому кругу посвященных (скажем, специальному филологическому или какому-то другому профессиональному сообществу).

Прагматические и антропоцентрические исследовательские направления в современном литературоведении (история читателя, история читательской литературной и журналистской критики, теория и история восприятия художественных текстов, изучение читательской личности, остаточной литературно-читательской памяти и мн. др.) развиты значительно слабее, чем в лингвистике и фольклористике.

Между тем очевидно, что крылатые выражения могут стать и становятся благодарными объектами, позволяющими, с одной стороны, судить о том, сколь затейлива, щедра и богата, а с другой – как безжалостно скупа и мизерна читательская память, часто утрачивающая всякую сознательную связь с литературным первоисточником.

Далеко не всегда остаются проясненными мотивы избирательных вкусовых предпочтений, которые оказываются тем или иным текстовым фрагментам, обретающим статус крылатых. Известно, однако, что многие крылатые выражения имеют самые разнообразные оттенки смеховой, комической окраски.

К числу наиболее продуктивных литературно-художественных текстов, из которых извлекаются крылатые выражения, безусловно, относятся отдельные комедии, басни, сатирические романы, повести, рассказы и т.п.

В отечественной литературно-речевой культуре к самым производительным основам крылатых выражений принадлежат «Недоросль» Фонвизина, «Горе от ума» Грибоедова, басни Крылова, многие произведения Гоголя, Козьмы Пруткова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Михаила Булгакова, Маяковского, Ильфа и Петрова, современных сатириков и юмористов, а также политических и других деятелей, по преимуществу насмешливо воспринимаемых общественным сознанием.

Вспомним, к примеру, знаменитую фразу В.С. Черномырдина «Хотели как лучше, а получилось как всегда», которая прочно вошла в повсеместный речевой обиход в качестве универсальной иронической формулы поразительных по своей несообразности жизненных коллизий, социально-экономических, правовых и политических неурядиц, разного рода давних и новых проб-неудач во всех сферах нашего быта и бытия и т.п.

Выбор может падать и на тексты, исполненные главным образом лирического, патетического, драматического и даже трагического пафоса: «Быть или не быть?» (из переводов «Гамлета» Шекспира), «Народ безмолвствует» (из «Бориса Годунова» Пушкина), «Нет уз святее товарищества» (из «Тараса Бульбы» Гоголя), «Ребята! не Москва ль за нами?» (из стихотворения Лермонтова «Бородино») и др.

Верно, однако, и то, что в отдельных ситуациях применения этих и им подобных «серьезных» крылатых выражений появляется потребность в некотором ироническом, многозначительно-насмешливом их снижении и травестировании.

Что же касается причин извлечения из целостного контекста именно этой фразы, которая начинает свое независимое от первоисточника, летучее существование, то, по-видимому, следует говорить и о наличии особого номинативного вакуума, о не нареченных конкретно-типовых жизненных ситуациях, о коммуникативной востребованности подобного (заключенного в данном отрывке текста) многозначного смысла и оригинальной формы выражения.

Сами по себе крылатые конструкции суть тексты в тексте, очевидные примеры интертекстуальности – вкрапления в нашу речь авторизованного или анонимного игрового «чужого слова».

Они сохраняют заряд художественно-образной энергии, представительствуя «другую», искусственную реальность, сотворенную творческой фантазией или иронически наделенную статусом многозначительности.

Припоминание – по конкретному поводу – крылатого словесного выражения дает имя ситуации или явлению, возникающему в первичной реальности.

Ситуация по целому ряду главных, несомненных характеристик словно бы жаждет быть обозначенной и выраженной вполне определенным крылатым словом.

Спектр поводов для метафоризации «текущей», окружающей действительности поистине необъятен.

Метафоризация реальности – парадоксальное перенесение признаков и свойств одного ряда (в нашем случае – интеллектуально-образной семантики крылатых слов и выражений) на другой, происходящий с нами или вокруг нас – «на самом деле».

Сталкиваясь, например, с человеком, воплощающим необузданно-дикий произвол и вероломное хамство, мы с удовольствием нарекаем его Держимордой. В результате рождается победительная ситуация метафорического объяснения сущего, игровой «момент истины».

Предъявленный первичной реальностью объект возводится на соответствующий художественно-типовой пьедестал, с высоты которого он уже не так опасен для окружающих, потому что убийственно точно и выразительно назван, а стало быть, и отхлестан. Он наделяется качественно новой, уязвляющей его семантикой, не поддающейся апелляции.

Про чью-то бездумность и ветреность скажут: «Легкость в мыслях необыкновенная».

И если участникам ситуации общения известны смысл и генеалогия данного крылатого речения из гоголевского «Ревизора» (Хлестаков: «У меня легкость необыкновенная в мыслях»), то внезапно у обсуждаемого и осуждаемого объекта появляется новая качественная определенность, комически высветленная и как бы все и враз объясняющая.

Возражения вроде «Нет, он не Держиморда!» или еще более забавное «Нет, я не Держиморда!», или «Легкость в мыслях ему свойственна далеко не всегда» и т.п. еще заметнее усиливают игровой азарт припоминания крылатой номинации.

Главное свойство художественной образности мы уговорились определять как убедительность недоказуемого, как предъявление истины в ее конкретно-чувственной неопровержимости.

Типовая ситуация вызывает в памяти крылатое слово, которое произносится и наделяет ситуацию атрибутом художественной образности.

Крылатые слова и выражения нередко утрачивают внутреннюю семантическую связь с породившим их текстом и, вопреки изначальной логике, служат средством негативной характеристики чьих-либо бесшабашных, безответственных поступков и действий. Высока частотность иронических перелицовок крылатых выражений в заголовках, текстовых «массивах», подписях под иллюстрациями, фотографиями, карикатурами в современных печатных изданиях.

Например: «Учитель, перед ношею твоей… Все больше педагогов бросают школу и уходят в мелкий бизнес»; «Глупый пингвин робко прячет, хитрый – нагло достает»; «Человек – это только звучит гордо» и т.д.

Крылатые слова и выражения могут применяться в различных уместных связках и комбинациях, обусловленных комплексными ситуативными заданиями и целями.

Так, современный газетный публицист, саркастически рассуждая о влиянии на исторический процесс трудных взаимоотношений Горбачева и Ельцина, по ходу дела припоминает одновременно и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», и «Мертвые души» Гоголя, и первый стих прежнего текста союзного гимна на слова С.В. Михалкова и Г.Г. Эль-Регистана: «Кабы они тогда не ссорились, как Иван Никифорович с Иваном Ивановичем, а дружили, как Чичиков с Маниловым, то Советский Союз и по сю пору оставался бы нерушимым»2.

В разговорной речи вспоминаются и такие многочисленные крылатые ситуации, когда вербальный компонент перифразируется, экономно сокращается и активно при этом подразумевается.

Например: «Обманули тебя, как Буратино, с этой дачей, с полем твоим чудесным! Я бы эту Алиску!!» и т.п. (сложная и грустная по своим внезапным последствиям житейская ситуация, связанная с хитрым, вероломным надувательством и одурачиванием простодушного человека).

Большая часть крылатых слов и выражений бытует исключительно в их вербальном воплощении, входя в обширный фразеологический и пословично-поговорочный речевой фонд.

Специального внимания заслуживают также крылатые выражения, которые на практике почти непременно требуют органичного сочетания вербальных и невербальных факторов. Причем невербальные элементы являются их активной составляющей.

Использование в разных ситуациях таких крылатых выражений требует дополнительного (и далеко не всегда факультативного) жестикуляционно-мимического сопровождения. Сопровождение при этом становится не только естественной частью коммуникативного акта, но и превращается в знак, заключая в себе составную долю невербализованного смысла крылатого выражения.

Например, крылатое выражение: «Остаться у разбитого корыта», восходящее к пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», зачастую сопровождается невольным жестом недоуменной растерянности и досады.

Особой мимической акцентировкой и характерной жестикуляцией в определенных ситуативных контекстах дополняются крылатые выражения: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!» (из стихотворения Кольцова «Косарь»), «Сыр выпал…» (из басни Крылова «Ворона и Лисица»), «Видит око, да зуб неймет» (из басни Крылова «Лисица и виноград»), «Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?», «Немая сцена» (из комедии Гоголя «Ревизор») и др.

При упоминании в шутливом разговоре о бравом солдате Швейке иной раз почти непроизвольно могут взять под козырек.

Демонстрируя (в том числе мимикой и жестами) свою близорукость или какие-то другие дефекты зрения, вспоминают крыловскую мартышку, что «к старости слаба глазами стала».

В каждом конкретном случае инициатор коммуникативного акта уместно дополняет вербальный текст крылатого выражения соответствующими позами, мимикой и жестами, долженствующими придать большую экспрессивную выразительность своим умозаключениям.

Речевая выраженность ролевого поведения партнеров при этом становится еще более экономной.

Отдельный рой примеров – крылатые слова и выражения в устах взрослого, эмоционально общающегося с детьми. Скупо вербализованные, эти выражения, непосредственно адресованные ребенку, могут превратиться в забавные игровые сценки – догонялки, (у)страшилки, прятки и т.п.

Бабушка – трехлетнему внуку: «Ну, Заяц, погоди!» И принимается имитировать бег на месте. Или брат-подросток – своей «прилипчивой» пятилетней сестренке (с шутливой угрозой): «Слышишь, отстань сейчас же, а то я как съем тебя, Красная Шапочка!» (сопровождает свои слова соответствующими комически-устрашающими жестами).

Можно зафиксировать и почти полную замену крылато-речевых знаков общения невербальными.

К примеру, бодро взявшись за руки и подавшись корпусами резко вперед, без всякого словесного аккомпанемента шутливо и комически сниженно изображают крылатую, исполненную монументально-романтической символики скульптуру В.И. Мухиной «Рабочий и колхозница» и т.п.

Особенно примечательна распространенная в мире взрослых ситуация на пороге, когда идущие в одном и том же направлении приостанавливаются у дверей и стремятся пропустить друг друга вперед.

Сама по себе эта ситуация (микросценарий бытового поведения) восходит к известному эпизоду из второй главы поэмы Гоголя «Мертвые души», когда Манилов и Чичиков стояли «несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед:

– Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после, – говорил Чичиков.

– Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, – говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.

– Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, – говорил Чичиков.

– Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, образованному гостю.

– Почему же образованному?.. Пожалуйста, проходите.

– Ну да уж извольте проходить вы.

– Да отчего ж?

– Ну да уж оттого! – сказал с приятною улыбкою Манилов.

Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга»3.

Эта комическая сцена не породила, пожалуй, никаких специальных крылатых слов и выражений, но зато сделала крылатой саму ситуацию общения у дверей. Причем партнеры по дружелюбной околопороговой коммуникации очень часто уже и не помнят толком, откуда взялась сама эта знаковая ситуация.

Сталкиваясь в дверях, тут же непроизвольно и шутливо включаясь в игру, с подчеркнуто-избыточной и настойчивой вежливостью жестами приглашая друг друга пройти вперед, часто вовсе не сопровождают эту сцену каким бы то ни было словесным комментарием, связанным с литературным происхождением этой ситуации.

А в тех случаях, когда комментарий этот следует и партнеры вступают в непосредственный речевой контакт, обнаруживается непредсказуемо большой разброс интерпретаций.

Это скорее весьма приблизительные и путанные по своей результативности попытки припомнить первоисточник ситуации, ее происхождение:

– Мы с вами как Чичиков с Собакевичем!

– Как, помнишь, у Гоголя, как их звали, Собакевич с Маниловым…

– Совсем как Добчинский с Бобчинским!

– Мы это, как в «Мертвых душах» что ли?

– Как там, у Пушкина… или нет, у Гоголя?!

– Как эти, (с улыбкой) в дверях…

– Прямо как с «Легким паром»: Ипполит с Мягковым в дверях друг друга, помнишь, дразнят? «Уж проходите!» – «Да нет, я уж как-нибудь после вас». – «Да что вы, я никуда не тороплюсь». А Барбара Брыльская им: «Прекратите кривляться!» Это Рязанов у Гоголя, кажется, взял. Или у Чехова?!

– Прошу! – Только после вас! – Нет-нет, вы вперед, а я за вами! – Ну, нет, не будет по-вашему!

– Проходите, пожалуйста! – Что вы, что вы! Я не тороплюсь никуда! – Торопитесь или не торопитесь, но я после вас только. – Да нет же… И т.д.

В любом варианте отношения между субъектами данной коммуникативной ситуации отмечены искренним или мнимым взаимным расположением и приязнью, благожелательностью и некоторой долей подчеркнутой манерности и фамильярности.

Развернутый пример подобной комической ситуации содержится в мемуарах А.И. Райкина, который вспоминал, как пригласил его однажды к себе в гости на дачу в Переделкино К.И. Чуковский.

Разыгралась смешная сцена на пороге дома:

«– Вы гость. Идите первым, – сказал Чуковский.

– Только после вас.

– Идите первым.

– Не смею.

– Идите первым.

– Ни за что!

– Ну, это, знаете ли, просто банально. Нечто подобное уже описано в литературе. Кстати, вы не помните кем?

– А вы что же, меня проверяете?

– Помилуйте. Зачем мне вас проверять? Просто я сам не помню.

– Ну, Гоголем описано. В “Мертвых душах”.

– Гоголем, стало быть? Неужели? Это вы, стало быть, эрудицию свою хотите показать? Нашли перед кем похваляться. Идите первым.

– Ни за какие коврижки!» (и т. д.)

Сцена развивалась стремительно, оба истово, азартно, наперебой, коленопреклоненно умоляли друг друга войти в дом первым. Наконец

Чуковский дал понять Райкину, что проиграл:

«– Все правильно. Я действительно старше вас вдвое. А потому <…>

И вдруг как рявкнет:

– Идите первым!

– Хорошо, – махнул я рукой. И вошел в дом <…>.

– Давно бы так, – удовлетворенно приговаривал Чуковский, следуя за мной. – Давно бы так. Стоило столько препираться-то!

На сей раз это уж был финал. Не ложный, а настоящий.

Так я думал. Но ошибся опять.

– Все-таки на вашем месте я бы уступил дорогу старику, – сказал Корней Иванович, потирая руки»4.

Здесь уже затейливая игра на грани с комическим эпатажем.

Знаменательно, что в воспроизведенном диалоге нет ни единого восходящего к Гоголю выражения, за исключением разве этикетом подсказанной и нейтральной с точки зрения «крылатости» первой фразы «Вы гость».

Оживает, однако, воссозданная классиком крылатая ситуация, которая служит подходящим предлогом для нескончаемого каскада прихотливых импровизаций.

Импровизации завершаются внезапно-анекдотическим финальным аккордом.

В рассмотренных нами случаях игровая крылатая ситуация, как правило предполагающая социально-корпоративную близость партнеров (проявление неречевого этикета), полностью замещает собой традиционно ожидаемое крылатое выражение.

При устном воссоздании крылатые слова и выражения нередко сопровождаются дополнительными экспрессивно-знаковыми элементами в виде:

– едва заметной, но вполне значимой улыбки, ухмылки, вздоха сожаления и т.д.;

– более внятной, разнообразной, непреднамеренной или сознательной мимической акцентировки;

– устойчивого набора ярко выраженных жестикуляционных примет и приемов;

– разыгрывания на ходу типовых (с весьма экономной вербализацией), коротких, летучих сценок при мгновенном распределении ролей.

В слабо выраженных «нехитрых» примерах устного использования крылатых слов и выражений – это своего рода маркировка невидимых миру (и партнеру) условных кавычек, знак ситуативно-вербализованной метафоризации.

В более очевидных случаях изменения позы, использования мимики, жестикуляции и т.п. происходит почти полная утрата вербальности.

Крылатая ситуация начинает говорить сама за себя.

Почерпнутые из словесно-художественных текстов крылатые слова, выражения, ситуации в обширной своей совокупности создают подвижный и богатый фонд читательской литературной памяти.

Изучение разнообразия и глубины реальной (индивидуальной и коллективной) читательской памяти – одна из неотложных задач отечественной филологической науки.

Можно сколь угодно пространно и абстрактно рассуждать о непреходящей силе художественных классических ценностей, но при этом важно понять, что же действительно (какие тексты, какие строки и строфы, образы и мотивы) хранит память наших читателей-современников, насколько эта память избирательна, устойчива и благодарна.

Три века новой русской классической словесности взывают к тому, чтобы был очерчен, описан и познан в его нечетких живых современных границах обширный «остров сокровищ» нашей великой литературной культуры.

Конечно же, мы станем свидетелями и известных грустных утрат, забвения, ненадежности массовой памяти. Как бы то ни было, но большая русская литература жива, пока ее читают. Книга всегда с надеждой ждет своего «потребителя».